– Миссис Деуитт?
Чрезвычайно паршивого качество видео на ноутбуке полицейского совершенно беззвучно.
Вирджиния уверена: она это только что услышала.
(удар)
(треск)
(хруст)

кррррряк.

Какого хрена?
Какого хрена???

Годы работы в научной сфере, где дебаты и дискуссии – нормальное дело, а умение отвечать фактически на любой вопрос становится примерно таким же привычным навыком, как завязывание шнурков.
Джинни вздрагивает, почувствовав прикосновение к своей руке, отводит взгляд экрана с застывшим последним кадром – и едва улавливает свозь шум в ушах, что от нее хочет собеседник.
Джинни едва складывает слова в предложения, чувствует страшную сонливость и желание прикорнуть прямо на этом жутко неудобном стуле в кабинете копа. Сам допрос настолько размывается в её голове, что она едва помнит, о чем они вообще разговаривали.

– Вас кто-то может отвезти домой?
– Да, я сейчас позвоню мужу.
Через секунду до Джинни доходит.
Еще через две она заходится истерическим смехом.

Выражение лиц пришедших на похороны людей настолько кислые, что впору выжимать в лимонад – Деуитт прячет глаза
(никаких мешков и покраснений)
за солнцезащитными очками, коротко улыбается каждому подошедшему и отвечает на стандартные соболезнования стандартными благодарностями.
Они говорят, что им очень жаль.
Они говорят, что Чарли был хорошим человеком и отличным профессионалом.
Они говорят, что им будет его не хватать.

Они тщательно избегают того самого слова.
Самоубийство.
Самоубийство.
Самоубийство.

Здравый смысл говорит, что её вины в этом нет, и успешно преобладает над червем сомнения, который только и повторяет: не заметила, не углядела, ты знала-знала-знала.
– Последние два расследования сильно на него повлияли.
Джинни кивает, смотря в сторону.
– Да и работа в горячих точках не могла пройти бесследно. Он же терпеть не мог говорить о тех месяцах, и опубликовал максимум две или три фотографии.
Чужие
(притянутые за уши)
доводы хорошо укладываются на подложку «да, это самоубийство». Полиция не нашла доказательств в пользу убийства, журналистское сообщество тщательно раскопало все, что касалось неоконченного расследования Чарли, и посвятило огромный репортаж в его память.

Побыть на веранде в одиночестве не удается, но и искать более уединенного места нет ни желания, ни сил – Джинни благодарна гостям за их визит и поддержку, но могли бы уже куда-нибудь съебаться.
– Дунешь?
Деуитт смотрит на Глеба, протягивающей ей косяк, и вспоминает Лору – подружку еще со старшей школы, с не менее богатеньким папашей и нездоровой тягой к наркоте, вспоминает визиты в реабилитационные центры, украденные деньги, белый порошок на собственной раковине, нечеловеческие крики под дверью, когда пришлось выставить её из своего дома…
– Дуну.

Чарли был нормальным. Не из её научного круга, что было ему в плюс, с любимой работой и регулярным отсутствием дома из-за проведения того или иного расследования – последнее её устраивает более чем.
Джинни так и не находит ни одной толковой причины для сведения счетов с жизнью, перебирает его вещи, читает записные книжки и просматривает фотографии – буквально ничего. Джинни собирает большой объем данных по своим исследованиям, считает погрешности, ныряет в экспериментальную часть, чеканит доклады перед начальством, считает погрешности, изучает литературные обзоры, посещает конференции, считает погрешности…

Колпак уверенности в истинности официальной причины смерти с каждый день дает новую трещину.
В очередной ужин в компании старого ретривера мужа Деуитт отшвыривает от себя эти мысли и обещает подумать об этом завтра.
Или послезавтра.
Или примерно никогда.

(джинни так и не нашла второй диктофон, который чарли положил на её глазах в свою сумку перед тем, как выйти из дома)
(полиция – тоже)