Шшшурх.

Хайке перелистывает страницу, стараясь не обращать внимания на орущую дочь. Концентрируется на чужом убористом почерке, заполняющем каждую клетку. Перечитывает трижды, прежде чем остановившимся взглядом уставиться куда-то чуть левее и выше.
Белые от напряжения пальцы смыкаются на тонких краях листка: бумага расползается пушистыми чернильными волокнами и рвется под аккомпанемент надрывного детского плача.

Документы из университета Хайке забирает в конце семестра: по кругам под ее глазами к тому моменту уже можно предсказывать будущее, где явно фигурирует двойное убийство с отягчающими обстоятельствами.
Ей хочется придушить подушкой Ханнелоре — за то, что не затыкается сутки напролет.
И Ленца — просто за компанию.

Пять лет спустя — шшшурх — Хайке ловко сворачивает в косяк тонкую папиросную бумагу и из всех благ цивилизации признает только презервативы. В коммуне оказывается веселее, чем в блочно-панельных гнездах Берлин-Марцана, а за двойняшками приглядывают ее новые сестры.
Они же лечат нервные припадки Ханнелоре псилоцибином.

Небольшое замкнутое сообщество перестает походить на дружную тусовку хиппи, когда одно из звеньев горизонтальной иерархии идет в рост. Почти все они, за редким исключением, молоды и пустоголовы: ласковая Мать умело давит на размягченные галлюциногенами мозги, к каждому без труда находит подход и уверяет — внешний мир намного опаснее, чем кажется.
Ленц вместе с Ханне учится читать по сводкам новостей, где то и дело фигурируют мутанты. Хайке бормочет что-то себе под нос с легким скепсисом, но заниматься их воспитанием решительно не хочет, позволяя Матери делать все, что заблагорассудится.

Неудивительно, что к десяти годам Ленц принимает как должное тот факт, будто ублюдки с зета-геном повинны во всех человеческих бедах от великой французской революции до чернобыльской катастрофы. Ханне пытается с ним спорить, но больше из вредности.

Ему исполняется шестнадцать, когда у Хайке лопается терпение и та посреди ночи пакует скромные пожитки в пеструю тканевую сумку.
Ханне, когда она нетерпеливым шепотом приказывает ей собираться, подчиняется.
Ленц отказывается наотрез.

Последние сомнения — уже после того, как Хайке с Ханной исчезают, позабыв прислать открытку с обратным адресом, — развеивает Мать, окружающая его сочувствием и любовью. От нее веет горькими травами и чувством вины за дурных детей, которых она не смогла уберечь.
Там, говорит Мать, их ждет ужасная участь.

Глядя на фотографии того, что осталось от башен-близнецов, Ленц вынужден согласиться с ней на все двести процентов. Вопросы, которыми он задается каждую ночь в бесплодных попытках уснуть, так и остаются без ответов.

Если внешний мир так чудовищен, почему никто не пытается это исправить?
Или?..

Люди, которые порой приезжают к Матери с визитами, редко удостаивают прочих обитателей коммуны своим вниманием; отчасти поэтому Ленц теряет дар речи, когда один из них подзывает его для разговора и без долгих реверансов приглашает в Берлин.
Он говорит: такие, как ты, нам понадобятся.

(не договаривает: безупречно послушное мясо на убой лишним не бывает)

В неполные двадцать Ленц воочию знакомится с реальностью, о которой прежде узнавал преимущественно из отсортированных газетных вырезок, и та действительно оказывается отвратительной. На дворе расцветает две тысячи пятый, LCorp презентует сыворотку, которая из любого мутанта может сделать оружие массового поражения, акции протеста выглядят разрозненными и практически ни на что не влияют.

Мир катится в пизду, и все вокруг делают вид, что так и было задумано.

Его порывы гасит Райнер, терпеливо объясняя, что нахрапом такие дела не решаются. Ленц без особого энтузиазма вникает в политические тонкости — на том уровне, который может осилить, и который вообще озвучивают таким же, как он, плохо соображающим юнцам, — и довольно успешно учится.
В первую очередь — не привлекать к себе лишнее внимание.

Идеологическая подготовка ложится в благодатную почву, уже распаханную стараниями коммуны. Райнер закрепляет эффект почти армейской муштрой: бесконечная гонка не оставляет места как возражениям, так и воображению. Не дает остановиться, усомниться и опомниться.
За изматывающей рутиной скрывается и ее кажущаяся бессмысленность — у них нет конкретной цели, только приблизительный вектор и постоянное ожидание.

Ленц верит всему, что говорит Райнер, включая его рассказы про момент, который однажды обязательно наступит.
Критическое мышление свойственно ему в меньшей степени из возможных. Только когда начинаются первые намеки на трансатлантический перелет, внутри зарождается легкое беспокойство. Ленц кивает, соглашаясь с тем, что Европа для них пока что бесполезна, а надеяться можно лишь на американскую партию консерваторов, которые уже несколько лет проталкивают законопроект об обязательном чипировании мутантов.

Единственное, что он делает за спиной у Райнера — напоследок находит в Берлине свою сестру.

etc;

— находится на территории штатов вот уже почти десять лет, имеет внж;
— стараниями райнера (точнее, кого-то из его покровителей) числится фотографом в вашингтон пост;
— по сути занимается этически сложными дилеммами из разряда «он заболел» и мастерски подает стакан воды тем, чья старость наступает сразу после пары глотков;
— слегка озадачен тем, что несколько недель назад райнеру помогли перейти дорогу, да так, что опознавать пришлось по стоматологической карте;